целиком тутhttp://tank.uw.ru/books/panin/sherman/не авиация но почитать можно

В конце осени (ещё не было снега) в тогдашнем прорыве мы удачно заняли танковым батальоном какой-то совершенно безлюдный посёлок.

То ли всех жителей немцы в Германию угнали, как скотину, то ли эти жители в лесу попрятались – не знаю точно, но скорей всего: и то, и другое. Дело было к ночи. Надо было думать о ночлеге. Командиры танков компанией ушли куда-то греться под крыши, а экипажам наказали сидеть в танках в повышенной готовности.

Насчёт готовности оно бы вроде и верно. Но холодно же внутри! И даже очень-очень холодно. Кругом же стылое железо, а движки для согрева не гоняли – с топливом уже был напряг. Так можно было запросто и дуба дать к утру.

Прочувствовав гусиной кожей со стылым ознобом холодноватость положения, помощник и башнёр расстарались притащить из брошенных домов спасительное утепление: матрацы, одеяла, и даже подушки. Стало заметно веселее. Ну, и я завернул ноги в одеяло, запихнул за спину пуховую подушку, засунул руки в рукава ватника, скорчился на своём сиденье и так ночь более-менее прокуковал.

А на рассвете, как водится, поднялась стрельба. Откуда-то немцы полезли. Прибежал командир-лейтенант из тепла, но в “Шерман” и влезть нельзя – всё в перинах и подушках. Как заматерился он по такому случаю – любо-дорого слушать, однако просторнее от этого в “Шермане” не стало. Принялись мы утепление мягкое через верхний люк выбрасывать, а по броне уже пули застегали явно крупнокалиберные. Отшвырнул командир наш один матрац, просунули ему снизу второй. Вытянул он из люка и этот, и вроде как ойкнул: перерезало его из крупнокалиберного пулемёта. Наискось и слева направо. Как тащил матрац, перегнувшись вправо, так очередь, идущая по горизонту, и пересекла его наискосок. Пока мы внутри соображали, что там наверху, пока вылезали сквозь подушки-одеяла, а он уже и дышать перестал. Вообще-то: скорая смерть – не мучился. И опять тогда не стало у нас командира.

И опять пришлось вести “Шерман” в атаку мне: и за водителя, и за командира. Это, конечно, от плохой жизни.

Тогда батальону нашему повезло: немцев, поднявших пальбу спозаранок, оказалось мало. “Шерманы” их быстро опрокинули и погнали… погнали, не давая передышки: и за околицу, и полем, и вогнутой дугой выкатились следом к железнодорожной станции. Крайние танки толково перехватили её вход и выход, и рухнули поперёк рельсов двухрукие семафоры, отлетели далеко под откос красно-зелёные стекляшки их зрачков. И началось разорение станции.

“Шерманы” растоптали стрелки, расшвыряли склады, от станционного здания оставили одни торцевые стенки.

От прямого удара крутым лбом поперёк серёдки опрокидывались вместе с грузом открытые платформы, наглухо закупоривая проезд.

Завидя цистерны, “Шерманы” били по ним в упор из зенитных пулемётов короткими точными очередями. Бронебойные пули дырявили под прямым углом встречи корпуса из котельного железа, зажигательные – воспламеняли струи бьющего наружу бензина негасимым огнём. Получалось дёшево и впечатляюще.

Экономя снаряды, одним бронебойным дырявили брюхо-котел паровозу, безнадёжно калеча и внутренности. Мощь паровоза быстро вырывалась через незатыкаемую дырку пушистым облаком, а клокочущая вода сквозь пробитые кишки-трубы заливала огонь в топке, щелями ржавых колосников кипятком выплёскивалась на шпалы, гнала паровозников на тендер и ещё дальше… под пулемётные очереди “Шерманов”.

Опрокинув в кювет подвернувшийся грузовик с тупым рылом (наверно, чешскую “Шкоду”) и выбежав к водозабору, мой “Шерман”, балуясь, сломал Г-образную шею гидранта для заправки паровозов водой. Потом, как кот, отряхивающий лапы, нечаянно попавшие в воду, попятился от забившего из корня гидранта мощного фонтана, поблескивая мокрыми траками и сердито задирая пушку до предела (250), пока она не уставилась на утолщённую голову напорной башни. Фугасные снаряды разломали кирпичный цилиндр прочнейшей, ещё царской кладки, обнажив хранителя всей здешней воды – бетонный стакан. Новые снаряды, обрадовавшись такой возможности, раскололи монолитность бетона, вызвав недолгий водопад.

И засох фонтан из корня гидранта, и нечего стало пить жадным до воды паровозам на этой станции, название которой я не удосужился узнать. Оставить надолго без воды целую железнодорожную станцию – дорогого стоит на войне!

Когда из прицелов исчезли последние фигуры в шинелях мышиного цвета, я отвёл разгорячённый “Шерман” к остаткам станционного здания. Взмыленный экипаж без команды дружно полез “на воздух”. Где-то ещё постреливали, но неприятность обнаружилась совсем в другом: десантники-недоумки торжественно выстраивали у уцелевшего торца станционного здания свеженьких пленных. Навскид: не меньше дюжины. Ну надо же было напоследок устроить всем такую бяку? Или буку? Разницы я не знал: не нянчил ещё детей, но что налицо была пребольшая пакость – сомнения не было.

Ну что стоило тем же десантникам, лопающимся сейчас от гордости, перестрелять по-человечески этих вот фрицев (или гансов, или адольфов, или как там их ещё?), когда только те надумывали проситься в плен, поднимая для наглядности безавтоматные руки выше своих гансовских голов? И по-человечески оставить их подыхать где-нибудь за вагоном или под забором, или в других, подходящих для такого случая местах?

Нет же, притащили эту мерзость сюда, словно нарочно нам в наказание.

С пленными надо было что-то делать. И я догадывался, что именно. И принимать участие в этом “что-то” не испытывал ни малейшего желания. Будто ничего не вижу и ничего не знаю, стал копаться в ходовой части “Шермана”, держась к пленным спиной – авось обойдётся и без меня ЭТО.

Не обошлось. Почему-то именно на меня, словно другим не доверял, наставил в упор свои [skipped]чёрные зрачки замполит батальона, постучал обломанным ногтем по кобуре моего парабела и чётко так процедил сквозь лошадиные зубы: “Отомсти за своего командира!” И для верности ещё повёл горбатым шнобелем в сторону пленных. Вот так!

Вроде бы и не приказал расстреливать, вроде бы и не факт: убивать безоружных! Но повторного уточнения не прозвучало – и так всё было ясно. Мы ведь в отрыве от своих, и оставлять немцев в живых было никак (ну никак!) нельзя. Везти их с собой на “Шерманах” не было возможности – самим тесно. Опять же: кормить их надо и охранять, чтоб не сбежали. А у нас у самих – пайки уже урезаны и людей для охраны одних “Шерманов” не хватало. И отпускать их было тоже не с руки: они ту же сыскали бы меж уцелевшими вагонами какие-нито стрелялки и принялись бы с наслаждением пулять из них в наши отъезжающие спины в твёрдой уверенности, что к “иванам” понятие тевтонской чести не относится. Проверено! И не раз!

С патроном в стволе я широко пошагал к самому правому немцу в их нестройном ряду. Вблизи он оказался много старше меня и сразу понял, что я иду не целоваться с ним. Как же задёргался он, показывая мне фотографии, где были он сам, две или три девочки и пожилая женщина – наверное, жена. Зря только дёргался.

Ну, да – дети! Да, конечно – жена! Наверное, и даже наверняка, они ждали отца и мужа домой. Только дом-то их был далеко-далеко отсюда на Запад: где-то в Гитлер-ляндии – может, в солнечных горах, может, возле дюн пляжного берега с озоновым ветром и солёными брызгами. Но здесь-то, здесь, где мы столкнулись, была хмурая, неласковая и такая родная мне Русь! И каждый не советский здесь – оккупант, пришедший сюда за “жизненным пространством” для себя лично, для своих домочадцев, а главное: для своих потомков, то есть, навсегда.

Но свободного “жизненного пространства” для любого пришельца здесь нет. Оно давным-давно занято русскими и их братьями – славянами. И потому вышло неумолимо, что он (немец) и я (русский) быть живыми на этом месте одновременно не могли никак: или только он – или только я. Такой вот выпал расклад!

И главный козырь в этом раскладе: пистолет – оказался в данный момент именно в моей руке. Верх был мой!
В таких случаях не надо смотреть в глаза и всё надо делать быстро. И я трижды (как смог быстро) спустил курок, держа дуло парабела против сердца оккупанта, сующего мне бесполезные фотки. Тот завалился левым боком на уже мёрзлую русскую землю, и я добавил четвёртую пулю в висок. Вот и получил он “жизненное пространство” лично для себя в вечное пользование. Я не жадный, тем более что пространства этого понадобилось всего сажень в длину. Вот так!

Не интересуясь соседней пальбой, сразу отошёл к своему “Шерману”. Остальных пленных достреляли и без меня… Опять зарычали моторы “Шерманов”, ядовитый выхлоп сизо застелился по неприсыпанной ещё снегом земле.

Батальон покидал то, что уже никак не могло считаться важной, а главное – действующей, железнодорожной станцией…

Мы примчались сюда на “Шерманах”, чтобы здесь не стало ни одного оккупанта. Мы торопились отсюда на тех же “Шерманах”, потому что здесь не осталось ни одного живого оккупанта. Мёртвые не в счёт.

За тот удачный прорыв мой “Шерман” не удостоился никаких наград. Просто-напросто не нашлось, кому написать наградные. Ведь командир нашего “Шермана” (и одновременно взвода) погиб, а замполит батальона, не забыв про награду для себя, напрочь запамятовал про мой “Шерман” – обычное дело. Самому же напомнить о себе и товарищах по “Шерману” я по молодости лет постеснялся… Честно сказать – и девятнадцати мне ещё не было. Но это не главное.

Главное – выйти живым из любого боя!
И довоевать до Победы!
Так плевать же на награды.
А лейтенант тот, по-моему, погиб глупо: не гонись на войне за уютом.

_________________
знатный римфоплет